Шел второй год заключения. Интервью с адвокатом Ахмеда Барахоева.

Ахмед Барахоев — член Ингушского комитета национального единства и один из лидеров протеста, личность в регионе уважаемая и любимая абсолютным большинством. Он стал символом Ингушетии, с точки зрения стойкости и достоинства. Впервые увидев его на митинге против “Соглашения об установлении границ”, в октябре 2018 года, я, как многие другие, обратила внимание на его благородную внешность. К своему стыду, я не знала тогда, что Ахмед Барахоев — довольно известный человек, общественный деятель и в прошлом бизнесмен. 

Во время этнической чистки ингушей в Пригородном районе и Владикавказе, осенью 1992 года, он спасал людей и помогал беженцам. Участвовал в Общегражданском в митинге 1973 года в Грозном за возвращение исконных ингушских территорий — Пригородного района. Митинг был разогнан, многие подверглись репрессиям, а Ахмед был отчислен с третьего курса университета.

В 2017 году репрессии против Ахмеда повторились — он организовал траурное мероприятие, к годовщине депортации 1944 года, невзирая на многочисленные предупреждения и угрозы от сотрудников ЦПЭ, Совбеза и других властных структур Ингушетии. Позже началась схватка с властью и на Ахмеда было совершено покушение.

Репрессии повторились и в 2019 году после митинга против Соглашения о новых границах с Чечней. Ахмеда арестовали на 10 суток, через неделю после митинга. Изначально ему вменили статью о нарушении правил проведения митингов и шествий, но сразу после истечения 10 суток ареста, не выпуская из СИЗО, его обвинили в организации применения насилия в отношении представителей власти, а позже добавились ряд статей Уголовного кодекса. Сейчас Ахмеду, кроме статьи об организации применения насилия, вменяют организацию экстремистского сообщества (до 10 лет лишения свободы) и сокрытие факта наличия второго гражданства.

Адвокат Фатима Урусова, работающая по соглашению с “Правовой инициативой”, с самого первого дня ареста представляет интересы Ахмеда Барахоева. За время следствия, по словам Фатимы, Ахмед стал для нее больше, чем подзащитный. 

Фатима, как вы вступили в это дело?

С сентября 2018 года я наблюдала за происходящим в Ингушетии, мне было интересно все это. Думаю, что никто не оставался равнодушным к ситуации в Ингушетии. Двухнедельный митинг, такое единение народа, столько достоинства, силы духа, справедливого требования уважать закон и порядок. Парадокс и абсурд в том, что народ требовал соблюдения закона от руководства республики. Лента Фейсбука, обращения и сюжеты в Ютубе, и все это я отслеживала. Я тогда не знала по именам, кто есть кто, мне был интересен сам процесс, но персоналии меня не так сильно интересовали. Например, я тогда не знала, что вас зовут Изабелла Евлоева — просто видела вас и ваши репортажи в ленте. Видела там Ахмеда и не знала, что это Ахмед Барахоев. 

Когда третьего апреля пошли обыски, и они пропали… вы же помните, что после обысков активисты пропали и никто не знал, где они? Я это тоже отслеживала. Мне позвонил в половине двенадцатого ночи хороший товарищ и сказал: “А ты знаешь ингушей в Нальчик привезли, они здесь”. Сказала, что, если нужно, готова утром выехать. Понимала, что мне проще это сделать. Собиралась выехать к половине девятого утра, чтобы просто посмотреть целы ли они, есть ли травмы, сделать заявление, если нужно, это же очень быстро надо делать. Ночью бы меня туда не пустили, но рано утром я могла туда рвануть. 

Когда приехала, удивилась, что это был тот дедушка, которого я видела в своей новостной ленте буквально утром. Предполагала, что это будет однократный визит, для того, чтобы узнать его состояние – и все.

После предъявления обвинения Ахмед Барахоев вместе с Барахом Чемурзиевым и Мусой Мальсаговым был увезен на военную базу и оттуда, на вертолете переправлен в Кабардино-Балкарскую республику, в ИВС г. Нальчика.

В заключении Барахоев объявил голодовку с политическими требованиями: о встрече с Советником Президента РФ, председателем Совета при Президенте РФ по развитию гражданского общества и правам человека Михаилом Федотовым и с российской правозащитницей, председателем Комитета «Гражданское содействие» Светланой Ганнушкиной. Встреча с правозащитниками так и не состоялась, Ганнушкина ограничилась телефонным звонком. 

Ваши мысли и настрой, с которыми вы приступали к этому делу, отличаются от тех, что есть сейчас?

Вначале никто не думал, что все это будет так, и так процесс затянется. Никто не думал. Но пятого апреля Ахмед мне сказал: “Приготовься сама и подготовь всех близких моих, что это не закончится раньше, чем через год. Я не выйду отсюда. Домой я не вернусь, в лучшем случае, лет через восемь”.

То есть это было еще во время административного ареста и еще никто не говорил о том, что будет дело, что все будет раздуто, об этом даже речи не было. Но Ахмед это сказал тогда. А я считала, что он свои 10 дней отсидит и уедет. 

Но где-то в апреле-мае стало понятно, что все это всерьез и надолго. Для того, чтобы вменять организацию применения насилия у следствия должны быть веские доказательства. Применение насилия должно подтверждаться, а организация насилия — это целый комплекс действий, это же понятно? То есть план действий каких-то… план А, план Б, согласование конкретных действий конкретных лиц, это не просто чувство политической вражды. Следствие, знаете, жонглирует такими определениями – «чувство политической вражды», «испытывая ненависть к действующему руководству республики» (как метко подметила в судебном заседании Зарифа, «ненависть слишком сильное чувство, чтобы его испытывать к Евкурову, он мог вызвать максимум брезгливость»), как бабушки на завалинке, бесконтрольно как-то.  Если и удивляюсь чему-то, то удивляюсь вольности трактовок следствия, такие натяжки, грубые подтасовки и никакой работы, никакого старания.

Ну, и, сейчас, каждый раз, когда мы с Ахмедом встречаемся на продлении меры пресечения в суде, он старается поддержать меня и говорит с улыбкой: “Ты помнишь, что я тебе сказал 5 апреля?”.

 Почему они не пытаются придать хотя бы видимость законности?

Потому что не нужно. Потому что задача сейчас не в этом, все и так пройдет. Это, кстати, самая большая проблема — то, что у нас умирает право или уже умерло. Постепенно, с каждым годом, необходимость доказывания своей позиции следствием утрачивалась. Было понятно, что тройка «следствие-прокуратура-суд» устойчива очень — как равнобедренный треугольник, и, соответственно, незачем напрягаться.

Ему пишут письма?

Да, и все письма, и открытки, поступающие Ахмеду, я собираю. Совсем недавно получил письма, датированные декабрем 2019 года. Сейчас пришли открытки от партии “Яблоко”. Но ответы Ахмеда возвращаются под разными предлогами, то абонент не проживает по указанному адресу, или выбыл, или адрес неверный. Так было уже несколько раз, и он не стал больше писать. Сказал, что письма все равно возвращаются, и ему неприятно понимать, что их читают не те, кому они адресованы.

Он передал мне эти открытки и просил меня отблагодарить людей от его имени и сказать, что письма для него очень важны. И это очень хороший посыл (писать письма и открытки). От своего имени я обращусь к читателям с просьбой – пишите заключенным, для них это очень большая поддержка и очень большой стимул держаться. Отношение к нашим заключенным формируется отношением к ним тех, кто на свободе.

В этом смысле, большую роль сыграла “Неотложка”. Я просто преклоняюсь перед этими ребятами, они неимоверные молодцы. Это важно для позиционирования наших заключенных по этому делу, как очень значимой части народа. Это мнение очень быстро формируется и распространяется от сотрудников СИЗО, от их сокамерников, от людей, которые стоят в очереди в пункте приема передач — такая цепная реакция. Я вижу это и слышу. Я наблюдаю это, находясь в КБР, и в этой же цепочке идут открытки и письма, которые приходят к нашим заключенным. Это тоже формирует мнение, и они это сразу чувствуют.

Письмо Ахмеду Барахоеву можно написать по адресу:
360000, Кабардино-Балкарская Республика, г. Нальчик, ул. Вологирова, 20, ФКУ СИЗО-1 УФСИН России по КБР, Барахоеву Ахмеду Османовичу 1954 г. р.

Как вы считаете половина пути пройдена?

Я считаю, что мы на половине пути.

То есть еще год они будут сидеть в СИЗО?

Думаю, что скорее всего, будет еще не одно продление, есть такие ощущения. Мне кажется, что суд будет идти не меньше 3-4 месяцев, при этом, вряд ли суд начнется в июле, думаю, это будет в сентябре и приблизительно до следующего марта будет длиться.

На ваш взгляд, получат ли они сроки?

Думаю, да. По тем событиям, что вижу сейчас, будут реальные сроки. Возможно, они будут с учетом уже отбытых, с учетом УДО каких-нибудь, возможно не очень большие, но они будут.

Существуют ли какие-то механизмы в российской практике, способные повлиять на это дело в лучшую сторону?

Только решения Европейского суда по правам человека повлияют на это дело. Я уверена в том, что если мы с этим комплексом обвинения дойдем до суда, то, конечно же, этот комплекс обвинений останется на выходе, после всех инстанций, которые мы можем пройти в рамках отечественного судопроизводства. 

И если говорить о практике вообще, то практика Европейского суда нам здесь может быть в помощь. Но опять же, нужно иметь в виду, что, во-первых, Россия стоит на первом месте по неисполнению решений Европейского суда, а во-вторых, Европейский суд, в силу своей исключительности, достаточно нескор и 6-7 лет с момента принятия жалобы и до вынесения решения — это среднее время, за которое рассматривается дело. Соответственно, даже если мы до него дойдем и успешно отсудимся, то понятно, что наши уже домой вернутся. В лучшем случае, это будет приятно, но не более того, кардинально это ситуацию не изменит.

В октябре 2019 года Фатима Урусова подала жалобу в ЕСПЧ. Заявитель жалуется на нарушение права на свободу и личную неприкосновенность, права на справедливый суд, нарушение пределов ограничения прав и нарушение свободы собраний и объединений (статьи 5,6, 11 и 18 Европейской конвенции по правам человека).

Если говорить об Ахмете Барахоеве, как он себя чувствует: его физическое и психологическое здоровье, настроение. Как он реагирует на происходящее?

Его физическое состояние напрямую зависит от его психологического состояния, как и любого человека, который находится в такой ситуации. И притом, что он очень мужественный человек, очень сдержанный в каких-то проявлениях слабости, единственное, что может заставить его нервничать — это несправедливость, вранье и беспомощность что ли. А это то, в чем он живет в течение последнего года — “несправедливость, вранье и беспомощность”. И будучи человеком верующим, вот это только дает ему силы: вера и уверенность в собственной правоте. Все его действия были продиктованы искренностью, правдой, честностью и больше ничем. Наверное, в этом его сила. И еще, для него сейчас большое значение имеют стихи Али Хашагульгова. Он их читает. Они удивительным образом ложатся на существующее сейчас положение вещей.  Он их учит, делает мне подстрочный перевод. Это, наверное, три кита, на которых держится Ахмед: вера во Всевышнего, уверенность в своей правоте и стихи Али Хашагульгова. 

По поводу его здоровья. Объективно — оно, конечно, снизилось. Его состояние ухудшилось, но в силу крепости духа, он держится. А то, что касается настроения, то что я вам озвучила — пятого апреля 2019 года он знал больше, чем знали все, кто формировал это дело. Потому что он очень трезво оценивал с самого начала все негативные перспективы этого дела. Поэтому он и не удручен совершенно. Более того, он сказал мне, что рад, что он находится в СИЗО по целому ряду причин. 

С самого начала он говорил: “Во-первых, я бы сошел с ума, не нашел бы себе места, просто не мог бы жить, если бы все мальчики, (он их называет так тех, кого арестовали) сидели, а я бы остался дома, на свободе. Так что я Евкурову должен подарок сделать. Во-вторых, у меня не было бы покоя все равно, если бы я находился дома, в условиях этой политической ситуации. Ни одного спокойного дня, я бы просто не смог сидеть спокойно дома, потому что наблюдал бы то, что происходит и нервничал. А в-третьих, я никогда в жизни так спокойно не жил. У меня никогда в жизни не было столько времени для чтения и раздумья, сколько сейчас. Такой отдых мне подарил Евкуров, что я должен ему большой подарок сделать”.

Фатима, а он пишет какие-нибудь мемуары, записки, дневники?

Он не пишет ничего. В самом начале, когда был под административным арестом и я попросила его изложить происходившее, пока все было свежо в памяти, он написал очень много, листов 10 сплошным текстом свои соображения, свои заметки по поводу того, что произошло. Это единственное, что у меня есть на руках, им написанное. Он знает, все, что он напишет, будет неоднократно проверяться, прочитываться и естественно, никакой тайны там быть не может или какого-то личного пространства. И поэтому, ему неприятен сам факт того, что это будет прочитано и будет изучаться, и он сказал: “Нет, я ничего писать не буду. Ты собирай, вот когда я выйду, я буду диктовать, а ты будешь записывать. Он сказал, что мы будем потом книжку писать вместе”.

Их там, вообще, лишили многих возможностей, раньше так не было. Хотела передать ему книжку, но даже художественную литературу нельзя передать в СИЗО. Он сказал, что хочет почитать Алексиевич “У войны не женское лицо”, хотела отнести — но в СИЗО не разрешили ничего передать. В законе о содержании под стражей указано, что художественную литературу передавать нельзя. Только периодику, сканворды, юридическую литературу и все. Я расцениваю это как наследие СССР.

В камере где он сидит, там много людей вместе, как изнутри это все устроено?

Понятно, что не сажают в одну камеру лиц, которые проходят по одному делу. До последнего времени он был в камере, где находится 4 человека вместе с ним. Они разного возраста, национальностей, они обвиняются в разных преступлениях. Обычно с сокамерниками складываются хорошие отношения, с кем-то он сдружился даже.

Вот на счет карантина и коронавируса, они знают о нем и как они к нему относятся. Каков риск, если кто-то из них заразится, что все будет печально? 

Во многих камерах есть телевизоры, и вообще знают они там больше чем мы здесь. Ахмед только так сообщал мне новости. Когда приду к нему, а он —  а вот это как там, а вот это. Они в курсе всего. Никаких особых изменений в связи с коронавирусной инфекцией нет.

Например, на последнем заседании по продлению, все были в маске: судья, прокурор, следователь, охрана — все, но у Ахмеда маски не было. Я вообще удивилась, когда увидела его без маски. Если вы объявляете сложную эпидемиологическую ситуацию в стране и включаете режим самоизоляции, режим повышенной опасности, то это выглядит странным, разве нет?

Как бы вы назвали это дело? Оно самое … какое это дело? Продолжите своими словами.

Ну, знаете такие пафосные прилагательные выскакивают. Самое чудовищное. Самое циничное. Самое кощунственное. Вот все такое. Оно невозможное и абсурдное, в каждом своем шаге. Причем изначально. Но вот сама суть этого дела, нам показали кучу экспертиз и во всех этих экспертизах нет ни одного признака экстремизма, в речи Барахоева, Ужахова, Чемурзиева и остальных. Везде есть, что они призывали расходится, я буду говорить относительно Барахоева: из раза в раз, из одного документа в другой, если идет речь о документировании происходящего, видно, что он просит разойтись. Из раза в раз подтверждается, что он просит не допускать кровопролития, соблюдать права. И защищает этих солдатиков, вот этих ребят нежных. И он идет по организации насилия и потом еще по экстремизму. Трудно найти такую формулировку, которая была бы подходящей, да.

Я знаю, что Ахмед очень гордился своим отцом и для него он был какой-то недосягаемой высотой и сейчас остается. Он говорит о нем?

Конечно говорит! 

Он говорил: “Я повторяю путь своего отца, которого посадили в тюрьму в 67 лет. Приговорили сначала к расстрелу, потом к пожизненному сроку и он вышел через 8 лет”. Думаю, когда Ахмед говорит, что получит 8 лет, он говорит возможно о том, что это те 8 лет, что были у отца. И, наверное, в этом есть какие-то знаки что ли. Но он действительно часто говорит об отце. Это очень для чувствительная тема. Это такая боль и такая любовь, это гордость, и это в таких самых-самых разных, но очень сильных чувствах. У него и сегодня выступают слезы на глазах, и это единственная тема, когда может дать волю чувствам — когда говорит об отце. Он не может сдержаться.

Он, кстати, когда говорил, с иронией про благодарность Евкурову, про отдых и все остальное, он в этой цепочке говорил, что всегда знали его как сына Османа-муллы. “Я сам по себе особо почти никому известен не был. Я и лидером никогда не был. И вообще, я совершенно далекий от политики человек. А Евкуров из меня лидера сделал, меня теперь знают, причем, везде от Ставрополя и до…. Там подходят, здесь подходят, куда бы не привезли меня узнают”. Он это говорит, конечно, с долей иронии и юмора, относительно именно этого авторитета, который ему подарил Евкуров, но относительно того, что он повторяет путь своего отца, про это он очень серьезно. Он думает об этом.

Он гордится этим?

Нет, не думаю. Думаю, что где-то принимает. Принимает спокойно, не с гордостью, а с достоинством. Как такой элемент, который не он первый проходит этот путь —  путь достойных людей.

Отец Ахмеда — Барахоев Осман Саадулиевич, известный на Северном Кавказе ученый-теолог. Преследуемый советской властью за свою богословскую деятельность, он чудом остался в живых в 30-е годы. Уже после насильственной депортации ингушей в Казахстан, был арестован в 1945 году, и приговорен Советским режимом к пожизненному заключению. Но 1953 году после смерти Сталина, отец Ахмеда попал под амнистию, а в апреле 1954 года, у Османа-Муллы, на 78 году жизни родился Ахмед Барахоев. Сын очень уважал отца и души в нем не чаял, но рано лишился — Ахмеду не было и 14 лет, когда Османа-муллы не стало. Его смерть стала огромной утратой для взрослеющего сына. А через три года скончалась и мать Ахмеда.

А как он отреагировал на отставку Евкурова?

Ну, как само собой разумеющуюся, то есть никаких сомнений, что это будет так, у него не было. Случилось то, что должно было случится.

Были ли у него надежды, что там, снаружи произойдет что-то, что повлияет на его арест? Ожидания от народа какие-то. 

Знаете, тут такое двоякое чувство. Во-первых, с самых первых дней он очень переживал и он мне это говорил много раз, что будут какие-то беспорядки в республике, связанные с тем, что их арестовали, вывезли. Он очень переживал, не хотел этого и очень боялся. Боялся, что поддавшись провокациям, либо эмоциям, кучка горячих ребят, пойдет на какие-то противоправные действия и это повлечет за собой неблагоприятное развитие ситуации. И поэтому, практически каждый раз, когда мы встречались, он просил сделать обращение от его имени, чтобы не было беспорядков. И вот это его “в рамках правового поля”, как мантра, звучало всегда.

Но потом, когда уже Евкуров ушел, пришел Калиматов, Ахмед говорил, что его надо подержать, надо ему помочь, мол, скажи, чтобы все молодые подали резюме свои, у него должны быть помощники, кто будет с ним работать? “Кто будет строить новую республику? Кто будет на местах вместо тех, кто показал себя плохо? Скажи Анжеле, чтобы она написала, скажи, что я сказал, чтобы она отправила — Калиматова нужно поддержать обязательно. Нельзя в штыки воспринимать все, что он делает. Дайте ему время”, — говорил он.

Он был настроен созидательно. Потом получилось, протест и это все заглохло, и как-то уже спокойно все это воспринимается. И, в какой-то момент, вот какая-то обида что ли, возможно не то слово я подобрала, но в какой-то момент он мне сказал: “Получается, мне что ли только нужны были эти земли? Не пойму, где все те, которые говорили, что я все делаю не так?”. Он имел в виду тех, кто критиковал и его лично, и движение тоже. Понимаете, это была не столько обида, сколько переломный момент. Я же говорю, если его что-то может сломить, то это вот обман, ложь, несправедливость, беспомощность повлиять на бесправие какое-то. Это был момент, когда нам предъявили очередное невероятное обвинение в экстремизме и он очень бурно отреагировал.

Одним из главных достижений митинга октября 2018 года, стола консолидация ингушей. Немалую роль в этом сыграл Ахмед Барахоев. Старейшина, являясь членом суфийского братства,  выступил на митинге и открыто попросил прощения у представителей салафитского течения за некоторые свои высказывания в адрес последних, что само по себе стало прецедентом и сыграло большую роль в достижении взаимопонимания двух течений.

Ахмед очень верен своему слову и, наверное, поэтому сам верил начальнику Главного управления МВД России по СКФО, генерал-полковнику полиции Сергею Бачурину. Но мы же знаем, что Бачурин его обманул, предал. Вы говорили об этом, как он реагировал?

Когда пошли допросы, еще в самом начале, я подготовила ходатайство о вызове Бачурина, Кавы, и Зубова для очных ставок с ними. И я принесла ему ходатайство, чтобы он его подписал. Он отказался его подписывать. И знаете какая мотивировка? Он сказал: “На них сейчас и так давят на всех, я не хочу осложнять их положение, я не буду это подписывать, не буду никого вызывать”. И не подписал. Отказался вызывать.

Удивляет его отношение. И на сегодняшний момент, он считает, что Бачурин его обманул, конечно, и удивляется, что там не было понятия “слово офицера” и “честь офицера”. Для него это, да, было открытие. 

На митинге марта 2019 года Сергей Бачурин пообещал Ахмеду Барахоеву, что если митингующие покинут площадь, то через дней будет дано разрешение на новый митинг. Ахмеду Барахоеву удалось убедить толпу разойтись, но Сергей Бачурин свое слово не сдержал, вместо разрешения на митинг активисты получили протоколы об обыске с последующим арестом.

Когда он узнавал, что кого-то нового арестовали, как он на это реагировал?

Каждый раз это для него большим ударом было и огорчением.

А какая у него была самая бурная реакция и на что за все это время?  

Наверное на обвинение в экстремизме. Я в первый раз такую реакцию видела и прямо запереживала за какой-нибудь гипертонический криз. Он очень возмущался, он говорил, что не хочет их видеть — следователей, дайте мне, что нужно написать. “Напишите мне, что я должен признать — я это признаю и вы меня отправите. Я не хочу видеть ваши лица, я не могу вас больше видеть. Он говорил оставьте меня или же расстреляйте меня. Мне надоело видеть, как вы тратите бюджетные деньги”.

Он и в этой ситуации почему-то переживает за страну: “Сидите? Получаете зарплату, звездочки зарабатываете, бумагу изводите и ничего вообще не делаете больше, я не могу на это смотреть”, — говорил он.

Как он отреагировал на последнее продление свыше 12 месяцев?

Ахмет — самый сдержанный из всех людей, с которыми я познакомилась в рамках этого дела. Он очень всегда мужественно ведет себя, но даже он сегодня (на последнем продлении срока содержании под стражей выше года) сказал: “Этот театр мне надоел”.

Мы там про коронавирус и про возраст сказали, и что дело уже закончено, и что воздействовать ему не на кого, все дело сформировано. 

И в итоге выходит судья и оглашает, что продлевает срок содержания под стражей. И говорит Ахмеду: “Есть вопросы у вас, вам все понятно?”. 

А Ахмед отвечает: “Да, мне все понятно, только одно непонятно —  когда этот театр закончится?» Судья молча ушел.

Вы говорили, что вам тяжело. Почему вы все еще в этом деле?

Это не столько адвокатская сейчас моя миссия, сколько гражданская, ну или человеческая, не знаю. Или все вместе, но адвокатская на последнем месте. И по степени возможностей моих, по значимости моей, к сожалению. Дело носит исключительно политический характер, отсюда следует особенный к нему подход со стороны государства. Это настолько ярко нам демонстрируется и совершенно никто не собирается делать вид, что это не так. За год это продемонстрировали абсолютно однозначно. У нас в стране умирает право. У нас его нет. Я иллюзий и раньше не питала, достаточно работаю и, мне кажется, трезво оцениваю ситуацию, но такого ужаса, бесправия и нарушения фундаментальных прав, никогда не видела и не предполагала, что это может быть в рамках вот таких дел, где все настолько прозрачно, где все отснято до секунд. Вообще, непонятно, что следствие делает год и из чего составляются эти многочисленные тома, из которых формируется дело. Мы видим огромное количество томов и полное отсутствие доказательств, поэтому да, руки порой опускаются, и просто нет ни слов, ни эмоций. Думаю, как это дело закончу, буду просто печь булочки какие-нибудь. 

Особенно тяжелым в этом смысле был февраль. Друг за другом шли судебные заседания, был совершенно чудовищный суд по продлению ареста Ахмеду Барахоеву в феврале, заседание провели в закрытом режиме, в зал не допустили никого, кроме участников процесса – то есть непосредственно Ахмеда, адвокатов, следователя, прокурора — и судья принимает решение не допускать родственников на заседание,  грубейшие нарушения процедуры.. К нему приехало много родственников — Это было очень обидно и неприятно, потому что все приехали издалека: родные из Ингушетии, сын приехал из Ростова, племянница из Турции, специально, чтобы его увидеть, на него посмотреть каких-то полчаса и парой фраз перекинуться. Они, конечно дико расстроились все. Просто эмоционально не выдерживаю этот беспредел непрекращающийся в течение года. Это тяжело. 

Вот я сейчас в этом деле, и из него не ушла, просто по одной причине, возможно я сильно переоцениваю свое значение и значимость своего участия, но мне кажется, если вот сейчас выйти из дела — просто утрачу возможность, если не юридически, то просто по-человечески смягчить как-то эту ситуацию для Ахмета Барахоева: передать просьбы, привезти лекарства, помочь решить бытовые вопросы, он же не имеет другой возможности связаться с родными. Вот в этом смысле, моя роль сегодня заключается в том, что я могу его увидеть, что могу, пробив все преграды, завести к нему врачей — все эти вещи к моей работе, к профессиональной задаче никакого отношения не имеют или даже если имеют, то очень косвенное.

Просто нельзя сдаваться. #Даканца

P.S. Последнюю строчку и хештег, ставший символом ингушского движения, добавила сама Фатима Урусова, когда я отправила ей текст интервью на согласование, я решила, что это смотрится очень к месту, ведь мы, несмотря ни на что, не сдаемся. 

Беседовала Изабелла Евлоева.