Арестантская история Багаудина Мякиева, члена Совета тейпов Ингушетии, похожа на остросюжетный боевик. Его арестовали в апреле 2019 года, после мартовских протестов в Магасе, и обвинили в нападении на силовиков. За год нахождения в СИЗО Мякиев провел в карцерах 90 дней, участвовал в бунте и был избит. Ему приходилось бороться за человеческие условия и медицинскую помощь.
В феврале 2020 года Мякиева приговорили к 1 году и 10 месяцам колонии-поселения. В апреле его неожиданно выпустили из СИЗО. Но уже через пару недель обвинение обжаловало это решение в Ставропольском краевом суде. Судья нашел в нападении Мякиева на росгвардейцев политическую вражду и ужесточил наказание на колонию общего режима. Однако в суде в тот день не оказалось конвоя и подсудимого отпустили. Вскоре силовики провели спецоперацию по его задержанию, сославшись на то, что осужденный совершил «побег».
Багаудин Мякиев отбыл срок и 27 августа вышел на свободу. Он обжаловал приговор и стал активно выступать с пикетами в поддержку других политзаключенных. «Фортанга» поговорила с Мякиевым о том, что с ним происходило с момента задержания и до освобождения.
Расскажите о своем задержании.
Меня задержали 13 апреля, через двадцать дней после того, как увезли на вертолете в Нальчик первую «девятку» ингушских политзаключенных. В субботу я был в гостях у двоюродного брата. После намаза вышел во двор в тапочках, сел на кресло-качалку под навес, закурил. И тут вижу, что в дом врываются восемь или девять сотрудников Центра «Э» в масках, с оружием. Не увидев меня, они по-русски стали кричать: «Где он? Где он?». Я кричу по-ингушски: «Перестаньте, там дети! Эй, сюда, ко мне, я здесь!» (Дети испугаются же людей в масках, с оружием). Они меня скрутили и в машину. Ничего даже из вещей взять не дали.
Было ли оправдано задержание вас вооруженной группой захвата?
Все это было совершенно излишне. Я и так не собирался скрываться. Я знал, что до этого «эшники» домой уже приезжали, когда меня не было дома. Соседи рассказали. Повестки не было. Я намеревался сам к ним подойти в понедельник. В пятницу поехал в мечеть, потом к адвокату. Адвокат посоветовал подождать до понедельника, чтобы не сидеть там зря без воды и еды — все равно на выходных они бы ничего не делали. Но они приехали в субботу, на двух машинах. Покатали меня, покружили, следы позаметали.
Зачем они это делали? Неужели опасались погони?
Чтобы было непонятно, куда именно они меня повезли. Это часть технологии давления, которое они оказывают. В одном месте около леса остановились, дверь открыли. Я начал мысленно прощаться с жизнью. А они подошли, сняли футболку с головы, сфотографировали меня и отослали кому-то. Здесь я понял, что это не конец, а только начало.
Потом машина остановилась перед президентским дворцом, там меня сфотографировали. На нальчикской трассе подъехали уже нальчикские «цэпэшники» (сотрудники по борьбе с экстремизмом — Ф), еще раз меня сфотографировали, удостоверились, что это я, и увезли в Нальчик, в Северо-Кавказский отдел Центра «Э».
Только в восемь вечера записали мои данные. Пришлось пошуметь, чтобы мне предоставили право на звонок. Возили из ИВСа в ИВС (изолятор временного содержания — Ф) в Нальчике, хотя после 10 дней должны были определить в СИЗО. Не было ко мне доступа ни у кого. Пока адвокат, родственники узнают, где ты… Это тоже часть давления.
Потом привезли в СИЗО. Там уже все знали, что привезли «опасного преступника», который никого не убил, ничего не украл, и начали прессовать.
В СИЗО Нальчика вам пришлось взять на себя миссию медиатора между другими ингушскими политзаключенными по этому делу и администрацией. Как это произошло?
По нашему делу в Нальчике в основном были арестованы молодые ребята — 25-30 лет. С ними сотрудники СИЗО вызывающе себя вели, говорили матом. Я объяснял сотрудникам: «Не надо молодежь провоцировать. Они ничего не украли, ничего не сделали». Я стал [уговаривать] своих ребят не вестись на провокации, объяснил, что за всех буду говорить с сотрудниками сам. Из 29 человек арестованных по нашему «митинговому делу» я по возрасту старший, Чемурзиеву — 51 и Мальсагову — 48, остальные все молодые. Поэтому мне пришлось на себя взять эту миссию.
Эта ваша активность стала причиной давления на вас и помещения в карцер?
Формально — из-за неработающей зажигалки, которую нашли в сумке. Мне ее подкинули. Они сами заносят эти зажигалки, дают, кому хотят. Но если захотят наказать, то зажигалка станет причиной. Но фактически — из-за этой моей миссии. Из-за этого на меня начали давить.
Вообще я постоянно протестовал против своего задержания, повторял: «Я незаконно задержан, незаконно нахожусь в СИЗО, и все ваши действия противоправные. Я никакого преступления не совершал». И это тоже было причиной «особого» отношения ко мне.
Нас должны были содержать в ингушском СИЗО, по месту совершения преступления, у нас свой новый следственный изолятор. Нам изменили территориальную подсудность, хотя в Ингушетии есть свои суды. Практически все в отношении нас делалось с очень большими нарушениями.
В карцере я принципиально не надевал робу, ходил в своей одежде, поскольку был не согласен со своим заключением, с помещением в карцер и прочим. Не хочу на прогулку идти — не надеваю. Если я робу не надеваю, они меня не должны вести на прогулку. Это форма протеста. Конечно, хочется на прогулку, но они заставляют надевать робу. А за что я вообще наказан?
В какой-то момент политзаключенные начали отказываться выезжать на суд — «суды ломать». Это форма протеста. Заключённых за это наказывают, но и у сотрудников из-за этого тоже большие проблемы.
Из-за чего вас избили в карцере?
Заключенные в карцере начали протестовать против беспричинных помещений туда: «Не понравился — иди в карцер». Ломали перегородки туалетов, чтобы привлечь внимание. Я не ломал, а просто аккуратно разобрал двери и перегородки и сложил.
Сотрудники зашли во время моей молитвы и унесли разобранную туалетную перегородку. На следующий день протест продолжился. Я уже ничего не делал, только стучал кулаком по двери. Но они думали, что это я всех поднимаю на бунт. На самом деле это бунт поднимал не я, а другие заключенные, которых тоже незаконно сажали, били; там у многих были следы избиений, кровь и так далее.
Всех начали поднимать на крышу на прогулку, а меня не открывают. Когда соседние камеры открыли и вывели, а мою нет, я начал в дверь стучать, кричать: «Почему меня не вывели на прогулку?». Они говорят: «Сейчас выведем». Открыли дверь, вывели в коридор и говорят: «Почему ломал?». Сотрудников было шесть или семь человек, они начали бить меня ногами и руками. Пару минут я стоял, но потом упал, и они продолжили меня бить. При этом они матерились. Они побили меня напоказ, другим в устрашение, чтобы другие не дергались.
Но другие же были на прогулке в это время и не могли это видеть.
Они рассчитывали, что когда прогулка закончится, я расскажу другим, что меня избили, успокоюсь сам и успокою остальных. А я не успокоился. Я писал на них заявление по поводу побоев, прокурору по надзору, но дело так и не возбудили; и адвокат писал, и мой брат писал. Бесполезно. За туалет они должны были подать в суд, а не бить меня. Если бы суд признал, что я должен восстановить, я бы восстановил.
А по факту ваше избиение спровоцировало продолжение бунта?
Они думали, что я самый взрослый, и если меня усмирить, то все остальные будут молчать. А получилось, что все еще больше возмутились после моего избиения. Когда поняли, уже поздно. После того, как меня избили, все СИЗО бунтовало два дня, голодовку объявило. Голодали и политические, и осужденные по уголовным делам. Если голодовка длится больше трех-четырех дней, это становится известным снаружи, и у администрации проблемы. Через два дня мы с Мусой Мальсаговым уговорили всех прекратить голодовку. Я один продолжил голодать, девять дней пил только воду. Я прекратил ее, когда на сайте Кабардино-Балкарской ОНК (общественная наблюдательная комиссия — Ф) появилась информация о том, что они посетили меня в СИЗО, и там все нормально, а меня никто не избивал.
Кто снимал побои?
Они сами снимали побои и дали медицинское заключение, что у меня всего одна гематома. Независимых врачей они ко мне не допускали. У них врач, которая раньше работала в лагере (зоне), а теперь сотрудничает вольнонаемно и всем выдает ложные медзаключения. Она меня визуально осмотрела и указала только одну гематому под глазом.
После приезда членов ОНК 19 июля начальник медчасти в своем кабинете сама снимала побои и все зафиксировала в своем заключении. Но это заключение мне не давали и до сих пор не дают. Через несколько месяцев она ушла на должность заведующей районной поликлиники.
Также побои зафиксировал мой адвокат Магомет Аушев, засняв их на смарт-часы. За это его задержали и доставили в Следственный комитет — якобы у него «шпионское оборудование». До сих пор идут проверки, чтобы часы с записанным компроматом не возвращать.
Я приехал домой и специально не лечусь. Когда меня скорая увезет, вот тогда я зафиксирую все, что они сделали. Издевались полтора года, а теперь я должен платить? Я заставлю их восстанавливать свое здоровье. Пусть мне это укоротит жизнь, но все равно в ней нет ничего хорошего, с такими властями, в таком государстве.
Когда меня избили, уполномоченный по правам человека при главе Джамбулат Оздоев даже не приехал. Сейчас его назначили руководителем аппарата главы и правительства. Потому что тихо сидел на своей должности, ничего не делал.
У меня цель — посадить всех, кто меня избивал. Пусть они знают, что за беспредел надо отвечать по закону. Пока что нам отказывали в возбуждении уголовного дела. Но пока все, кто сидит по «ингушскому болотному делу», не выйдет на свободу, это бесполезно. Потому что есть указание федерального центра — показательно наказать.
Какие еще были нарушения в отношении вас во время пребывания в СИЗО?
В конце сентября 2019 года меня и Хасана Кациева повезли в Ессентуки на продление — хотели незаконно пришить 282.1 статью по созданию экстремистского сообщества, но суд с ними не согласился, и нам на три месяца продлили заключение под стражей.
После продления нас должны были отвезти в Нальчик. Я должен был отсидеть в карцере еще двенадцать дней и подняться в камеру. Но нас отвезли в другое СИЗО в Пятигорск! И никто об этом не знал. Только через неделю ребята из Пятигорска, с кем мы «скрикивались», сообщили через адвокатов.
Мы с Кациевым досидели двенадцать дней, потом нас подняли наверх в камеры и через пять дней повезли назад — в наше «гуантанамо» в Нальчик. Я должен был уже быть в камере, но меня сразу отвели в карцер, и я там опять сидел еще двенадцать дней. Всего я сидел в карцере шесть раз — 90 дней из 12 месяцев.
Какое питание в СИЗО и, в частности, в карцере?
Карцер — это просто одиночные камеры на нижнем этаже. Еда там такая же, как для всех в СИЗО — каши, щи. Я ел только каши и хлебные корки. Сам хлеб есть невозможно — он как пластилин. В четверг — рыбный день, оставшийся с советского времени — давали рыбную котлету, уже с душком. Когда приходит комиссия с проверкой, все появляется — праздничные обеды с мясом. Комиссия ушла — опять ничего нет.
У меня открытая язва желудка. В основном то, что там дают, мне противопоказано. Я много раз обращался по этому поводу к начальнику СИЗО. Четыре месяца мне не ставили диету, зная, что у меня открытая язва. Как следователи обещали, так на меня и давили, в том числе и этим.
После избиения новая начальница медчасти подняла меня из карцера, осмотрела и в этот же день назначила диетическое питание. Они его обеспечивали, пока она работала. Когда она уволилась, стали то давать, то не давать. В колонии я опять показал эту справку, и меня то ставили на диету на две недели, то снимали. А за месяц до конца срока начальник медчасти колонии сказал, что я вылечился уже и диета мне не нужна.
Диетическое питание в СИЗО — это та же самая еда, которую дают другим, но нормально подогретая и без соленых огурцов. По факту специально не готовят.
Как к политзэкам относятся другие заключенные?
Обычные заключенные понимают, за что сидят политические. К нам они нормально относились и поддерживали. Они видят, какое давление на нас оказывается. Сочувствуют нам: «Вы никого не убили, не побили, не своровали и сидите вместе с нами — с убийцами, бандитами и грабителями».
Расскажите историю с «побегом» из здания суда.
«Побег» из зала суда был подстроен специально. После того, как Ставропольский краевой суд назначил мне наказание, меня должны были сразу взять под стражу, но почему-то не сделали этого. Мы с адвокатом уехали, но на въезде в Ингушетию нас задержали «эшники», у которых была ориентировка о том, что я совершил побег из здания суда.
Если судья выносит решение взять в зале суда под стражу, то должен обеспечить конвой. Нет конвоя, что нам делать? Прокурор говорит: «Я не знаю, у меня первый раз такое в жизни. В течение пяти дней вам пришлют постановление и за вами приедут. Езжайте домой».
Мы минут десять стояли в кабинете разговаривали с секретарем суда и прокурором, потом вышли спокойно и уехали. Если бы я бежал, наверно, меня охранники задержали бы! Везде есть камеры — и в коридорах, и на улице. Мой адвокат звонил в ОФСИН Ингушетии, спрашивал, что нам делать, предлагал привезти меня в СИЗО своим ходом, а ему ответили: «Нет, мы его не примем без документов, без постановления суда». Судья нам сказал, что постановление будет изготовлено в течение пяти дней.
Я сразу почувствовал подвох в этой ситуации и не ошибся. На выезде из Ставрополя перед нами поехала иномарка. Я сказал адвокату: «По-моему, нас пасут». На подъезде к Пятигорску опять появилась такая же машина. Если бы мы свернули куда-то по делам, то это стало бы доказательством, что мы хотели бежать. Им нужен был повод, чтобы дальше оказывать на меня давление. Когда стали подъезжать к Черменскому посту — границе Ингушетии и Осетии — на федеральной трассе, там нас остановили четверо или пятеро сотрудников.
Из-за этой «попытки побега» в колонии в Пятигорске вам ужесточили условия содержания?
Мне поставили красную полоску, что я буйный, «склонный к нападению на администрацию, к побегу». В документах на бирке стоит полоса, на плечах тоже. Но я ее не носил, был не согласен. Условия содержания в этом отряде строже. Каждые два часа выводят строиться. Хотя сами сотрудники говорили: «Мы знаем, что у вас все по беспределу идет, с самого верха. Что мы можем, нам бумаги пришли, мы в рамках бумаг действуем».
В исправительной колонии условия были более мягкие, было меньше нарушений?
В колонии ИК-6 беспредела со стороны сотрудников не было. Передачи разрешали раз в два месяца, но это всем, без разницы — политическим или нет. Магазин работал плохо: то работает, то нет.
Промзона была, но работать из 1500 человек отвозили только 60. Работали на производстве шлакоблоков, на мельнице. Из активистов никто не работал на промзоне, нас вообще никуда не выпускали. Не давали общаться даже между собой. В бараке на отряд две или четыре камеры, в каждой от 25 до 40 человек. Ходить давали либо в черной робе, либо в спортивной одежде, которую передавали в передаче.
Ситуация в колонии плачевная. Кровати брежневских годов. Хорошие условия с кроватями, матрасами только у козлятников — тех, кто сотрудничает с администрацией. Библиотека очень скудная. Можно было передавать книги, но они проходили цензуру. Если религиозная литература, она должна была иметь печать муфтията. Ее почти не пропускали. Религия не в почете. У меня выкидывали тапочки для моления, четки. Просто из вредности.
Когда я досиживал в колонии в Пятигорске последний месяц, меня определили в отряд к «склонным к побегам». Условия содержания там жестче, там каждые два часа построение и на камеру записывают, что мы на месте.
А как вообще дело обстояло с медициной?
Очень плохо. Назначения по неврологическому заболеванию, которое возникло после того, как мне скручивали руки, мне не давали ни в СИЗО, ни в колонии. Из СИЗО часто кого-то увозили в Центр «Э» и там выбивали показания, калечили, а потом помещали в больничку в другой лагерь, а потом привозили назад.
В колонии я две недели лежал больной с температурой тридцать девять-сорок. Единственное, что мне сделала медсестра, когда я уже был в беспамятстве, — обезболивающий укол и от температуры и пододеяльник дала.
Против коронавируса тоже ничего не делается. Только сотрудники надевали маски и перчатки и запрещали длительные свидания. Короткие тоже не всегда давали. Ко мне вообще никого из близких не пускали.
Будете ли вы продолжать активистскую деятельность? Не боитесь снова попасть за решетку?
Мы будем свою правду отстаивать, а они пусть отбивают свое вранье. Время придет, Всевышний все на свое место поставит. Нам больше ничего не надо, кроме правды.
Что мне прекращать? Я просто требую, чтобы отпустили наших политических заключенных; теперь их сделали «террористами». Если большинство граждан республики (95%) не согласны с передачей земли Чечне, с изменением нашей Конституции, что нам остается делать? Тогда надо у нас, у всех несогласных, забрать гражданство России и определить куда-то на Канарские острова. Никто из нас не останавливается! Кто-то в душе, кто-то в открытую. Мы же не требуем свергнуть власть, или разрушить государство, или воевать с кем-то! Уголовник должен нести уголовную ответственность. Но мы какие уголовники?
Беседовала Мила Цвинкау
